|
Дермиада.На площадке третьего этажа лежал кусочек дерьма. Маленький такой, коричневый. Притулился он скромненько в углу и вонял, поскольку такова была его работа, и ни на что он больше не был способен. Но вот уж в вони сравниться с ним не могло ничто, поскольку свое дерьмовое дело он знал лучше некуда. Идущие вниз начинали чувствовать неладное еще на подходах к четвертому, а те, что двигались вверх, с подозрением поводили носом,лишь ступив на лестницу, и, если были благоразумными людьми, предпочитали тотчас же вызвать лифт. Те же, кто не поддался голосу разума, начинали жалеть об этом после первого же лестничного пролета, но на то они и дураки, чтобы упрямо двигаться вперед. Впрочем, площадки третьего не выдерживали и самые стойкие из упрямцев. Уткнувшись зажатым носом в воротник куртки, прыгали они через ступеньки две-три — насколько хватало ног. "Ишь ты! — думало дерьмо. — Я такое маленькое, коричневое, в куче навозной и вовсе внимания не обратишь, а вон как я их!" Так прошел первый день. В полку благоразумных прибыло; старый лифт скрипел, стонал, дрожал, но возил. А дураки — что с них, дураков, взять-то! — как прежде скакали через три ступеньки. Их, правда, мало было, но дерьмо не унывало. "Боятся, — усмехалось оно, прислушиваясь к грохоту из лифтовой шахты, — значит уважают..." И продолжало вонять дальше — не людей потерзать, так хоть собой полюбоваться, хотя, к слову сказать, не было у дерьма даже самого дерьмового носа, а посему вони своей оно учуять никак не могло. Единственно выбивались из сей идиллистической картины собаки. Не уделяли они дерьму долженствующего внимания, а если и оборачивались, то лишь с толикой любопытства — что это тут такое маленькое и коричневое? Но обнаружив, что собакой здесь не пахнет, быстро теряли к нему всякий интерес. "Это потому что собака — низшая форма жизни, — сообразило дерьмо. — Не доросли до меня, то бишь..." И тотчас же переключилось на мысли о мухах — уж те-то понимают, что к чему! Но была зима, и мухи спали, а потому не могли оказать ему свое почтение. День шел за днем, дерьмо лежало, дураки бегали, лифт работал за двоих... И тут стряслась беда. Хоть и не было у дерьма носа, а почуяло оно неладное и перепугалось не на шутку. Да и шутка ли сказать — начало оно подсыхать, и вони оттого сильно поуменьшилось. От страха с дерьмом чуть было не приключилась медвежья болезнь, и оно обрадовалось уже было, что сотворит себе сейчас наследника, но тут же смекнуло, что наследник-свежачок заделается и главным конкурентом. "Это что же такое получается?! — возмутилось дерьмо. — Он будет вонять, значит, а я куда?! Нет, так дело не пойдет!" Подобные размышления быстро привели в порядок дерьмовые мозги, хотя, вобщем-то, мозги у дерьма были дерьмо редкостное. "Ну ладно, — решило оно, мигом взяв себя в руки. — Вонять не могу, так хоть вид испорчу!" И впрямь, действовало. И проходящие дураки по-прежнему ускоряли шаг и даже затыкали нос по привычке. А дерьмо радовалось и сохло, сохло и радовалось... О дальнейшем история умалчивает. Проснулась ли совесть уборщицы, или лопнуло терпение обитателей третьего этажа, но в одно прекрасное утро ранний дурак, спускаясь вниз, не увидел на площадке ничего, кроме крошечного коричневого пятнышка, которое и на след-то не походило, если не знать... А потом и пятна не осталось. Вот, собственно, и весь сказ.
|
|
